Карнеги. Там, правда, немного другой аспект, сугубо творческий, скорее даже стилистический. Но есть несколько мыслей, впрямую связанных с нашим разговором. Если отвечать на вопрос в той форме, в какой он поставлен, писателями, пишущими на неродном языке, двигала беда. У полнокровного литературного творчества один язык: даже Пушкин и Тютчев писали по-французски заурядные вирши. Каждый писатель знает, что существует некий сокровенный опыт, на другом языке невыразимый. Поэтому творчество на другом языке – всегда аномалия и связано с биографическим сломом, в лучшем случае – с драмой. Для подтверждения назову имена: Дж. Конрада, Набокова, Труайя, Робакидзе, Бродского… Такого рода творческие драмы, порой весьма плодотворные, разыгрывались преимущественно в империях: Риме, Византии, Порте, Австро-Венгрии, дореволюционной России.

Но нигде эта проблема не выявлялась так наглядно и ярко, как в Советском Союзе. Коммунистическая империя пережила бурную историю, отразившуюся на судьбах ее граждан. На огромных пространствах происходили смешения народов и языков, миграции, ассимиляции, переселения. К тому же коммунистическая империя не только наследовала Российскую империю, она в известном смысле наследовала и великую литературу, созданную на русском языке. Таким образом, становление литературно одаренной личности во всех регионах Союза проходило под воздействием неотразимо обаятельного поля, излучаемого Пушкиным и Лермонтовым, Гоголем и Тургеневым, Достоевским и Толстым, Гончаровым и Чеховым… Откуда же с первых слов в моем ответе возникло слово «драма»? Ведь язык – всего-навсего инструмент писателя. Почему бы армянскому, чувашскому, казахскому писателю без всяких проблем и драм не оснаститься таким ладным, отточенным, совершенным инструментом, как русский язык, и не работать в меру своего дарования?

Такой подход к творчеству возможен и, что называется, имеет место. Но если говорить о творчестве значительного писателя, если говорить о призвании, то здесь дело обстоит не так просто и однозначно.

Прежде всего, родной язык впитывается одаренной личностью с младенчества, буквально с молоком матери. Как сказано у Георгия Леонидзе: «Язык грузинский, жадно и легко я пил тебя, как дети молоко!» Почти никогда другой язык не может быть усвоен и освоен с такой естественностью и свободой. Редчайшие исключения только подтверждают правило. Я уже отметил, что даже Пушкин и Тютчев писали по-французски заурядно. Есть примеры попроще и совсем рядом: читающая публика еще помнит, с каким удовольствием критик В. Бушин «вылавливал блох» в прозе Чингиза Айтматова, и надо признать, что не все его придирки были безосновательны.

Чрезвычайно интересен и другой аспект темы: как инонациональный писатель ищет и находит в русском языке новые краски для адекватного самовыражения, тем самым обогащая палитру русского языка.

Е. Ч.: Вы можете вспомнить какой-нибудь случай, когда о вас отзывались как о негрузинском писателе?

А. Э.: Увы, такое было. В Тбилиси приехали два переводчика, переведшие «Брак по-имеретински» на чешский и словацкий, два моих друга – Милан Токар и Владимир Михна. Нас пригласил к себе на дачу Нодар Думбадзе, в ту пору возглавлявший Союз писателей Грузии. Не помню, что помешало мне поехать к Нодару, а Михна с Токаром после беседы с ним не без досады поведали: выслушав их рассказ о том, какой успех имела в Чехословакии моя книга, Думбадзе с кислой миной заметил: «Он хороший парень и, может быть, хороший писатель, но не грузинский писатель». В ответ на азартные возражения, дескать, через эту книгу у нас в стране полюбили Грузию, Нодар пояснил: «Если я приеду к вам в Чехословакию, а потом напишу о ней хорошую книгу, разве я стану чешским или словацким писателем?» Тут Нодар определенно перегнул. «Брак…» беспримесно грузинская вещь, а не зарисовка туриста. Я горжусь тем, что, благодаря огромному тиражу и многочисленным переводам, донес до самых дальних берегов обаяние родной Имеретии.

Е. Ч.: Как вам кажется, что изменилось в восприятии грузин в России начиная с 1990-х годов?

А. Э.: Зураб Авалишвили – был такой дипломат в меньшевистской Грузии – писал в своих исторических исследованиях: «Грузины – нация, избалованная романтическими комплиментами». Необычное самоощущение, льющее воду на присущий нам нарциссизм. В Империи, под чужими знаменами, мы были хоть куда! Легендарный гусарский полк, возглавляемый князем Амилахвари, славный герой Бородина Петр Багратион и, конечно, главная фигура – Сталин!.. Но собственный инстинкт самостояния, мускулы государственности, ослабли за 200 лет. На нынешнем историческом отрезке мы явно сплоховали! Мы не вписались в крутой поворот, нежданно возникший на пути, и озадачили друзей, по-прежнему склонных любоваться Грузией и грузинами.

Е. Ч.: А что вы имеете в виду, уточните?

А. Э.: Помню сюжет, прошедший в конце 1980-х по ЦТ, вроде тех, что любят обсуждать в программе «Пусть говорят». Батумский юноша влюбился в русскую курортницу и женился на ней. Родители юноши узнали о легкомысленных похождениях избранницы их сына и отказали молодым от дома. Юноша взбунтовался, случился скандал. История попала на перо борзописцев. Какова реакция грузинской общественности? Из Тбилиси в Москву прибывает делегация – видный театральный деятель и известный поэт, они организуют полемику в телеэфире, в которой, как им кажется, отстаивают честь Грузии и ее традиции. Все это выглядело провинциально, мелко, неврастенично, не соответствовало образу Грузии, созданному за десятилетия русскими поэтами от Маяковского и Пастернака до Евтушенко и Ахмадулиной.

Е. Ч.: Выходит, что к концу 1980-х ситуация по-постмодернистски вывернулась?

А. Э.: Выходит, что так. Для этого много причин. И наша вина, вина грузин, в случившемся велика. Повторю: мы не сумели вписаться в крутой вираж перемен. Однако эту метафору необходимо уточнить: все эти годы, все 25 лет на опаснейшем вираже нашу хрупкую малолитражку бесцеремонно теснит гигантский трейлер; полагаясь на свои размеры и мощность двигателя, он нарушает все правила дорожного движения, мы же вынуждены думать только о том, как бы не расшибиться в лепешку.

Когда-то Мераб Мамардашвили предрекал: если Россия успешно справится со своими проблемами и сумеет преобразиться в подлинно демократическое, социально справедливое государство, это станет примером для всего сопредельного пространства. Покамест Россия даже не ставит такой задачи, а ее действия по отношению к Грузии особенно бесцеремонны.

Е. Ч.: А были ли в литературе примеры вроде той телепередачи, которую вы упомянули? Помните ли вы публикацию, задевшую национальные чувства грузин?

А. Э.: Этот вопрос показывает, как вы молоды, Елена, во всяком случае насколько моложе меня.

Дело в том, что в середине 1980-х в литературной жизни случилось событие, привлекшее всеобщее внимание. Обычно в таких выражениях говорится о самых ярких публикациях и книгах. В нашем случае тоже была публикация, однако реакция на нее никак не соответствовала художественным достоинствам. Журнал «Наш современник» напечатал рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» – опус non-fiction, описывающий пребывание автора в писательском Доме творчества в Гагре и его краткую поездку к приятелю в Цхалтубо.

Случилось так, что я оказался близко к событию, описанному в злополучных «Пескарях», а позже даже вовлечен в продолжение. В свое время кураторы советской идеологии из ЦК не советовали возвращаться к этой истории, их можно понять. Но я все-таки поделюсь моими воспоминаниями и соображениями, не только потому, что в центре скандала оказались два выдающихся писателя и касающиеся их подробности ценны как биографический материал, но и потому, что само событие обозначило трещину в межнациональных отношениях, в которую хлынули скопившиеся претензии, счеты и обиды. Надеюсь, что за 30 лет страсти поутихли и наш разговор не раздует угасший пожар.

Два писателя – это Виктор Астафьев, автор рассказа, и Отиа Иоселиани, его главный герой, прозрачно закамуфлированный под Отара Свана.

Сегодня их нет с нами, что обязывает меня быть предельно точным.

Итак, в начале 1960-х в Гагру приехал писатель Астафьев. Администрация Дома творчества поселила неизвестного провинциала в скверном номере и крайне неудобно посадила в столовой. В ту пору Астафьев – автор заурядных повестей «Перевал», «Стародуб» и др., но в глубине души писатель с его потенциалом не может